Митя Кравцов

Севастополь послойно.
Часть первая – вдохновенно-ландшафтная.
Севастополь – очень непростой город.
Из изумлений:
по площади больше Москвы, Нью-Йорка и Шанхая. Хотя и пореже.
Кроме того, наш Город - многослоен. Я даже не о полутора тысячах километров подземелий. О них – в другой раз.
Слои существуют на поверхности, в стеклянных трубах, сложенных штабелями, поэтому не пересекаются никогда.
Одни трубы тонированы снаружи, а другие – серебряной зеркальной амальгамой – изнутри. Способ тонировки влияет на градовосприятие.
Каждый слой некоторым образом декорирован. Во вкусе и понимании его обитателей.
В верхнем, прозрачном слое живут творцы. Их много, они – разные.
Одни – питаются Городом и выдают экскременты.
Другие – хранят его сердце путем прямого переливания своей живой горячей крови.
Первые пишут кистью, вторые – собой.
Один из главных экуменических феноменов Города – Митя Кравцов.
Он прекрасен ликом и гениален той легкостью, которая отличала Моцарта.
Город, с которым он соединен кровеносной системой, населён нашими ощущениями и воспоминаниями.
Он лишен пафоса, этот Город без парада.
Главное в нем – море. Всё остальное – по причине.
Как в любом уважающем себя городе, центр украшен Собором и Фонтаном, отделенными от земной поверхности асфальтом или тротуарной плиткой. Поэтому они морфологически неустойчивы и подвержены идеологическим метаморфозам.
Устойчивость Городу придают Аполлоновка и Ушакова балка.
Неказистые, но душевные, как стихи сантехника, охваченного внезапной любовью, они распластались по живой земле, по траве, по глине, гальке и песку.
Здесь время течет по-другому, сквозь нас, сквозь траву и песок. От моря и к морю.
Время исчисляется приливами и отливами. Прилив выносит на берег живых, отлив уносит мертвых.
В этом Городе живут и Морячок, и Рыбачок, а еще -
девушки их мечты и женщины их реальности.
Из средств передвижения по жизни – ялик, велик и вино.
Они пьют легкое белое севастопольское вино, вялят бычки, жарят ставридку и грустят на закате.
Сюда возвращаются из суеты для отдохновения и размышлений о жизни такой непростой.
Они беседуют о насущном и грезят о несбыточном. Они никуда не спешат. А куда им спешить?
Они – часть пейзажа, которая незаметно преобразует его в жанр, делает его повествовательным.
Всё Божье – первично, всё рукотворное – вторично.
Вернуться в ландшафт - долг человечества перед Вечностью.
Но оно туда не хочет, наивно полагая, что оно из него выросло.
Поэтому вернуть человека в ландшафт, раскодировать пространство, вдохнуть в него живое тепло – задачка для пост-Демиурга из самого верхнего слоя, из самой верхней, самой прозрачной трубы.
Вдох – и частьпейзажные человеки вслушиваются в шум морской раковины, а не в заклинания пластмассового ящика. Не исключено, что всё живое в этом, отдельно взятом Городе, вышло из Морской Раковины и вернется в нее, завершив очерченный Демиургом круг.
Часть вторая – зооморфная.
Население любого города составляют не только люди.
Живность спит на крышах, кукарекает на заборе, роится в подвалах, косит глазом с веток, деловито трусит по улицам и переулкам, наглеет на базаре, совокупляется на клумбах. Они – часть ландшафта.
В зной и стужу, в дождь и ветер… Один на один с суровой реальностью. Из средств защиты – только инстинкты.
Всех жалко.
Вылупившийся из ландшафта человек города погряз в девайсе. Он уже не чинит прохудившийся, а покупает новый.
Мегатонны прохудившегося девайса засоряют Эйкумену.
Наши соседи по Эйкумене ранят лапы, жабры, крылья и хвосты.
Пост-Демиург Митя Кравцов спасает наше жизненное пространство от дохлых механизмов. Способ достоин поклонения и Нобелевской премии:
Митя тюнингует наших соседей по Эйкумене дохлыми механизмами.
В результате, живность превращается в передовой заград-отряд.
Вот эти лошади еще вчера сбивали копыта об асфальт и рвали жилы под ярмом.
А сегодня они – хайтек и гламур.
Этот бронированный кот прятался в водосточной трубе, спасаясь от неминуемой кастрации.
Птицам светил только суп с лапшой.
У свиней в перспективе была только последняя реинкарнация – колбаса.
Но налаженный Митей встречный процесс спасения живых организмов посредством утилизации мертвых механизмов дал надежду: все спасутся и спасут мир!
Скрестить свинью с мясорубкой означает сделать ей прививку враждебной среды, наделить иммунитетом к бесславной погибели.
Теперь они – бессмертные.
Теперь их жизнь наладится.
Теперь это тевтонские рыцари. Броненосцы. Крейсера. Вы слышите лязг?
«Ооо… сабмарин…», - лепечет изумленный янки, держа в руках красную собаку, оснащенную в лучших традициях отечественного военпромовского перфекционизма:
для какой цели фича – неизвестно, главное, чтоб была покрашена и пугала совершенно секретным стратегическим потенциалом.
И кто осудит за то, что клюв бронеутки – это, в прошлом, гинекологическое зеркало, крылья – погнувшиеся от наших пяток рожки для надевания обуви?..
Они – благодарны. Они стараются отслужить. Чем могут.
Повернув ключик от старых часов в попе у слона, можно выдвинуть встроенный туда ящичек для, ну, скажем, фамильных драгоценностей. Вам пришло бы когда-нибудь в голову искать фамильные драгоценности в попе у слона?
Квинтэссенция безопасности. Верите?
Они очаровывают нас своей нежной волнующей поэтичностью.
Лошадка-шкатулка, не сивая, не каурая, не вороная, не в яблоках – пейзаж от трепетных ноздрей и до хвоста. Он написан не рукой, не кистью, а полуденным солнцем, спелым садом, перламутром ковыля.
Но самым нежным и поэтически волнующим остается наш мальчик-первопричина.
Наш экуменический феномен по имени Митя.
Он - наша надежда на то, что все мы – не умрем.
Он приделает нам крылья. Он оснастит нас сильными хвостами.
Мы навсегда останемся там, в его Аполлоновке. В Городе нашего детства.
Где голубые тени на беленых стенах.
Где девушка созрела.
Где женщина томится.
Где в ялике по морю гребут ладонями в чуть-чуть нетрезвых сумерках мужчины.
Где моряцко-рыбацкие байки.
Где молодое вино.
Где рыбы по небу летят.
МЫ СТАНЕМ ЧАСТЬЮ ПЕЙЗАЖА.
Татьяна Ставицкая