Вы не найдете этого текста в сети. Он существует только в бумажном виде с «ятями». Поэтому возьму на себя труд набрать некоторые главы, рисующие картину жизни и быта севастопольцев в начале 19 столетия: и высших офицеров, и простолюдинов.
Меня поразила глава, в которой доктор описывает 2 случая, на которые он был вызван дождливой холодной ночью. Одна и та же болезнь протекала с разным уходом, а потому – с разным финалом.
Синтаксис сохранен авторский.
Литературно-исторические раритеты
Никифор Закревский
Севастополь. Записки врача морской службы.
Поздно вечером, только-что оставив больного, пришел я домой и не успел еще перевести дух от усталости, как ко мне постучались в дверь, - вошла женщина; бледная, с воплем отчаяния просит меня помочь ее заболевшему мужу; при ее слезах забываю собственную усталость; не теряя времени, набрасываю на себя шинель и в черную дождливую ночь, при сильных порывах ветра, бегу по следам женщины; она скользит по грязи, иногда оступается в лужу, она не заботится о себе – вся душа ея, казалось, обращена к умирающему мужу; она не обращала внимания на то, иду ли я за ней или нет… лишь слышались мне задушаемые ею рыдания и по временам возгласы: ох, я несчастная!.. что со мной будет!.. Так пробегаем несколько грязных улиц и узеньких переулков, достигаем ея лачужки, тылом прислонившейся к обрыву над Артиллерийской бухтою.
Входим… в лачужке тесно, но тепло и сухо, у образа теплилась лампадка в устье печки пылал огонь, согревал воздух и освещал предметы; на обычном месте. Между печкой и задним простенком, находился полок (досчатые подмостки); на полке лежал больной, около него стояла старуха, двое детей сидели над окраиной печки.
Подхожу к больному: он лежал на грубой, но чистой постели, тщательно укутанный овчинным тулупом; всматриваюсь в лицо больного, оно – в поту, глаза впалые, но в них есть блеск и жизнь; щупаю нос – кончик его еще холоден; спрашиваю больного – «согрелся ли ты?» - отвечает – «начал согреваться». Ощупываю пульс, руки, ноги, живот, и удостоверяюсь, что движение крови и теплота возбуждены, рвота и судороги прекратились. Я объявляю, что опасности уже нет никакой. Жена больного, в непритворной радости, смеясь, плача и крестясь, извиняется, что потревожила меня….
В это время старуха, на скамеечке присевшая к устью печки и подогревавшая чайник на угольях, начала рассказ чистым малорусским наречием и подробно рассказала о том, как заболел больной, и что она с ним делала. Средства ее были простые, домашние, сподручные, но оне оказались действенными, потому что при немедленной заботливости употреблены были вовремя: простой горячий отвар мяты, теплая постель. Горячая зола на живот и к ногам – составляли весь аппарат врачебных средств.
Между тем, как старуха занимала меня своим рассказом, молодая хозяйка, очнувшаяся после минувшей мужу ея опасности, поставила на стол графинчик с водкою. Бутылочку винца, конец холодного пирога и жареной рыбки. «Неугодно ли, в. бл., закусить, что Бог послал?»… приветливо пригласила меня хозяйка. Я уселся за стол. Я был, кажется, немножко голоден, но уже тридцать лет прошло тому назад, а мне припоминается чудный вкус пирога и жареной рыбки, припоминается доброе лицо старухи землячки моей – украинки, неподдельное радушие ее «дочки» - молодой хозяйки и голос больного, когда он спросил: «А мне можно немного винца выпить?». «Можно, можно… только его надо немного подогреть», сказал я. Вино было санторинское, доброе и для больного в настоящем его состоянии полезное. Встав из-за стола, я поблагодарил хозяев и опять уселся на лавке; мне так было приятно в этой семье, в этой теплой опрятной избушке… тут во всем была видна рука заботливой малоруссии, и это напоминало мне милую мою Украйну. Бедна эта хижина снаружи, но в ней живут – полнота, довольство и святое согласие домашнего быта. Глава семейства был рыбак.
Через несколько минут я был поражен противоположностью.
